Кусок хлеба

Все было, как в песне: «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война…». Для жителей белорусской деревни Радуша Жлобинского района Гомельской области война началась одновременно с бомбежкой Киева, ведь граница была совсем недалеко. Мужчины, правда, успели на сборный пункт в соседнем Казимировском лесу до вступления врага в деревню, но уже под бомбежкой. Колхозник Иван Яковлевич Кушнер, уходя, оставил жену Антонину с тремя детьми: Надеждой тридцать первого года рождения, Марией — тридцать четвертого и Николаем — сорокового. Иван Яковлевич прослужил всю войну, дошел до Берлина. До того, как его родные места освободили, он не знал, что с его семьей. А произошло с ней вот что… Послушаем Марию Ивановну ПОПКОВУ. Она живет сейчас в селе Миасском Красноармейского района.

— Осенью сорок первого я должна была пойти в первый класс школы. Но детства у меня не было. Немцы сразу же в деревню вошли. Сначала бомбежка, а потом и они. От бомбежки прятались в конопле, она высокая была. Страшно. Бежим, бежим... Пока бежим, кажется, самолет на месте стоит, остановимся — летит…

Деревню сожгли. Немцы с факелами ходили и поджигали, с ними были полицаи. А я была посредине деревни. Соседка меня схватила за шиворот и потащила в огород, там в борозде лежали. Когда все прогорело, сказала: «Сейчас пойдем твою маму искать». Нашли маму, братик и сестра мои при ней. Она плачет: «Доченька, ты живая, а я уж думала сожгли тебя».

Это было в самом начале войны. До сорок четвертого жили, как могли, в лесу пытались скрываться, партизан нашли, они поселили нас на опушке леса, но там совсем есть было нечего. Пошли назад, в деревню. Кто яму выкопал, и там жили, кто землянку. Нас приютила тетя, их хутор, домов пять, на отшибе стоял, их не сожгли. Понятно, народу там набилось, не то лежать, сидеть негде было. Но — ютились.

А дела творились страшные: молодых девушек и парней-подростков угнали в Германию, детей прямо на улицах ловили и тоже увозили. Говорили, что из них кровь для немецких солдат выкачивают, а потом сжигают.

Часто всех сгоняли в центр деревни, чтобы смотрели на казни. Детей — обязательно, чтобы видели все. Казнили партизан, пойманных евреев. У нас одна девочка была темноволосая, так ее то и дело отбивать приходилось, доказывать, что она не еврейка. Взрослым не верили, у детей допытывались, так или не так. А молодого армянина отстоять не удалось, хоть и все уверяли, что не еврей он. Пальцы ему раздавили дверями, руки переломали, а потом застрелили.

А в сорок четвертом собрали всех и повели на железнодорожную станцию, побросали в товарные вагоны, вповалку, как дрова. Везли долго, некоторые в пути поумирали. Привезли в Полесье. Там концлагерь. Кто сам идти не мог, тех травили собаками и добивали. Назывался лагерь Озаричи.

Мы дошли до этого лагеря, там проволока колючая высокая-высокая. И — траншеи, большие, метра два шириной. Стали ждать, что с нами сделают. Кто говорит, живьем закопают, кто — что автоматами перестреляют. Был март, холодно.

Лагерь обстреливался, но снаряды перелетали, не попадали. Ели траву, пили из лужи. Потом машина пришла с хлебом. Из чего он был сделан, не знаю, но и этому, где и опилки чувствовались, были рады. Я-то робкой была, а сестра побойчей, она пришла с куском хлеба, мы его на четверых поделили — на нас троих и маму.

В тех, кто подходил за хлебом по второму разу, стреляли. Сама видела, недалеко машина стояла, мертвую женщину, возле которой плакали две совсем маленькие девочки. Ее застрелили за попытку получить еще хлеба. Что с этими девочками стало, не знаю. Там труп на трупе был.

А как-то утром прошел слух: немцы отступают. Потом наши солдаты появились. Предупредили: самим не уходить. Болота вокруг усеяны минами. Шли так: впереди идет солдат, а мы по его стопам, след в след. Кто-то остался, надеясь пройти на следующий день по уже проверенному пути. Но они все погибли, лагерь разбомбили.

А мы дошли до какой-то брошенной разбитой деревни. Одни стенки остались. Думали тут отдохнуть. Но наши солдаты сказали, что надо уходить. Здесь ночью передовая пройдет. Солдаты помогли дойти до следующей такой же деревни. Дали нам тут и хлеба, и консервы, наверное, их паек.

И в этом селе мама с сестрой заболели тифом. Осталась я с трехлетним Колей. И его надо кормить, и самой что-то есть, и маме с сестрой что-то в госпиталь приносить. Военные сказали местным: «Вот что сами едите, то и этим детям давайте». А они сами голодают. Ну хлеба-то не было, а вот картофелина или кислая капуста перепадали. Я даже какой-то компот из свеклы и чего-то еще в консервной банке, что от солдат­ского пайка осталась, сварила.

Мама без сознания была, сестра тоже. Когда мама пришла в сознание, спросила: «А батька-то был у тебя? А у меня был. Сказал, что пойдет искать, где ты там с Колькой». Я разревелась, села на рельсы, плачу. Подошел железнодорожник, спрашивает: «Что ты плачешь, девочка?» Отвечаю: «Батя был, а меня не нашел». Он говорит: «Сейчас состав пойдет, ты никогда на рельсы не садись». Довел до разбитого дома, где мы приютились, дал кусочек хлеба.

Вот даже понять не могу, как мы домой добрались, долго попасть не могли. Вчетвером — мама после тифа и нас трое детей. На попутных товарняках, окольными путями. Спросим, какой поезд в сторону Жлобина, где слезть, чтобы на другой попутный перебраться. Где-то пешком шли…

Но добрались до Жлобина. Там жила мамина мама, наша бабушка. У нее две дочери умерли, у одной осталось четверо детей, у другой трое. Мужья на фронте, вот бабушка всех их и держала. Ей предложили детей в детдом отдать, не согласилась. Только самого младшего, безнадежно больного рахитом, отдала в надежде, что там хоть кормить получше будут. Не помогло.

Бабушка нас накормила хлебом, я потом этот хлеб долго вспоминала, какой он вкусный был. Мама при этом все удивлялась. «Да с чего это, моя дочка, он вкусным мог быть?».

Вернулись, наконец, в родную Радушу. Дома нет, яма, где могли быть остатки овощей, взломана, пуста, наш огород засажен соседями…

Опять поселились у тети. Узнали, что в лагере Озаричи было несколько человек из нашей родни. Кто-то выжил, а кто-то, особенно дети, умерли. Много слез было…

А когда кончилась война, пришло письмо от папы. Он прошел всю войну, брал Берлин. Но что с его семьей, не знал. Это какое нам счастье выпало: вся семья выжила, никто не погиб!

Отец сразу начал строить дом, леса вокруг много. И мы после школы приходили домой, ели лепешки, которые мама пекла из картошки, что собирали в поле, размалывали на жерновах, которые соорудил папа. Потом волокли длинные санки, которые тоже сделал папа, ехали в лес.

И— построили дом!
* * *

Зачем я попросила Марию Ивановну Попкову рассказать читателям «Южноуральской панорамы» о своем детстве?

Ну, тут несколько причин.

Во-первых, никогда не лишне возвращаться к разным периодам нашей истории, какими бы тяжелыми они ни были. Пока еще живы свидетели и участники войны, нельзя упускать возможность услышать живые голоса очевидцев.

Во-вторых, давайте воздадим должное стойкости самых обычных людей, таких, как мама Марии Ивановны, та самая простая белорусская крестьянка, которая, пройдя немыслимые круги ада, сохранила трех малолетних детей. Умерла Антонина Матвеевна девяносто трех лет от роду уже у нас, в селе Миасском, куда перевезла ее под конец жизни дочка Марийка.

Но главное, что заставило взяться за перо, это сегодняшние проблемы Марии Ивановны Попковой, урожденной Кушнер.

Дом на улице Луговой в Миасском, где живет Мария Ивановна, они с мужем, столяром-отделочником Николаем Васильевичем Попковым, уже пятнадцать лет покойным, построили из старых шпал сами. Я не буду пересказывать, как оказалась на Урале Марийка Кушнер, как жила, кем работала. Обычная жизнь людей поколения военных подранков. Работала на железной дороге, потом в системе потребкооперации, где, в частности, довелось и с хлебом дело иметь. Вот тут она узнала, какой он нелегкий в прямом смысле этого слова, даже в мирной жизни: попробуйте потаскать поддоны, на которых по шестнадцать буханок...

Семидесятишестилетняя Мария Ивановна живет одна в старом доме. Две дочери давно обзавелись своими семьями и, хотя помогают матери, ежедневно облегчать ее быт не могут. Пять внуков, правнук — все их забот требует… В Миасском есть и водопровод, и газ. Но вот до Луговой, где она живет, эти блага цивилизации не дошли. Да и обветшал старый дом.

По правам малолетняя узница концлагеря М.И. Попкова приравнена к инвалидам войны. Но права имеют смысл только тогда, когда они осуществляются.

Пока Мария Ивановна вынуждена топить единственную в доме печь, таскать воду из колодца не только для поливки огорода, но и просто, чтобы умыться, приготовить еду, по-прежнему пользоваться удобствами во дворе…

Она, естественно, обращалась к властям с просьбой провести газ, воду и получала ответы, что это не представляется возможным. А недавно решилась попросить квартиру. Пока безответно.

Эта публикация предназначена не столько для «широких читательских кругов», сколько для главы Красноармейского района Юрия Васильевича Сакулина и села Миасского — Сергея Николаевича Бердникова персонально.

Господа, товарищи (выбирайте сами удобные для вас обращения)! На вверенной вам территории живет женщина, у которой было страшное детство, а вернее, его не было. Она помнит каждый кусок хлеба, который довелось съесть в военные и послевоенные годы.

Сейчас у нее нелегкая старость. Может быть, все же можно что-то сделать, чтобы стало ей полегче?

Только не надо отвечать, что она у вас не одна такая, что финансовые возможности не позволяют решить этот вопрос.

Подумайте. Ведь что-то же можно сделать. И ответьте. Марии Ивановне Попковой, живущей по адресу: ул. Луговая, 30, и «Южноуральской панораме».