Когда вернутся голуби

Каждый день в него всматриваются детские глаза, полные любви и надежды

Живет в Сатке Анатолий Михайлович Егоров.
Как и мама, Мария Даниловна, отец его — Михаил Михайлович Егоров — добрейшей был души человек.

Самая многодетная семья

С фронта отец пришел оглушенный: рядом взорвалась мина и засыпало землей, едва откопали. И когда ему громко кричали в ухо, он внимательно смотрел в глаза, кивал головой и улыбался. Славные были люди!

Писал стихи Толик еще с самого детства. Но, должно быть, не ожидал, что и сын его, Женька, проявит поэтический дар. Совсем мальчишкой стал лауреатом областной литературной премии «Серебряное перышко» и губернатор Петр Сумин вручил ему именную стипендию, а отцу — благодарственную грамоту.

В армии Анатолий стал радистом на подводной лодке. Три года под водой на рабочей глубине около 300 метров. Было дело, погружались на отметку 527 метров. Есть и рекорд длительности пребывания под водой — 78 суток. Проходили через самую свирепую акваторию, великий и ужасный Бискай и таинственный Бермудский треугольник, пересекали экватор и на случай войны несли боевое дежурство возле берегов США.

Последние почти 30 лет у Анатолия Михайловича Егорова свой «бермудский треугольник»: он —учитель русского языка и литературы Бакальского интерната, открывшегося, кстати, в 1956 году. Он ровесник его.

А интернат-то очень даже непростой: МКОУ «Детский дом-школа» № 1 для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Звучит сухо. Но, чтобы понять, каково это — быть учителем в таком заведении, не поможет даже «а если вдуматься...»

Будущие воспитанники, попадая сюда, долго еще смотрят волчонком, у кого-то душа также долго не может оттаять, а вот этот тихий и задумчивый мальчик своими глазами видел, как родная мать утопила в реке его младшего братика...

Детей этих надо видеть. Слышать, чувствовать. Он слышит и чувствует. Он их понимает.

За 55 лет своего существования интернат стал родным для сотен ребят — дорогого стоит! Это и вправду самая многодетная семья во всем Саткинском районе. Ежегодно из стен учебного заведения выходит около 20 ребят, каждый из которых помнит и его, егоровские уроки, на которых они учились писать стихи. На его занятиях ребята учились жить. Жить, как поется в гимне Бакальского интерната, автором которого стал тоже он:

А мы с тобой, брат, из детдома:
И ученик, и педагог.
Здесь все до боли нам знакомо.
Здесь наш родной, родной порог.
Мы все России нашей дети.
И это правда — не мечта:
Раз у меня есть дом на свете,
Так, значит, я — не сирота!

Солнечный Пушкин

Он всегда декламировал не «те» фрагменты из классиков. Не хрестоматийные. Когда в университете шел спецсеминар по Есенину и когда «певец земли русской», казалось, был перепахан уже вдоль и поперек, под занавес выходил он и словно заново цитировал поэта-хулигана. Красиво, элегантно и нежно. И ты видел, как «синь сосет глаза», и уже начинал чувствовать это «несказанное, синее, нежное…» А потом вдруг Пушкин. И на всю ночь. Наизусть. Большими кусками, целыми главами.

И снова — не узнавали. У Толика Егорова, нашего старосты, бывшего моряка-подводника, Пушкин тоже был свой. Как и у Марины Цветаевой. Не скромно конечно. Но это Толик Егоров — его надо знать!

Отрывки из «Полтавы» звучали то как пушечные выстрелы, то протяжно певуче, как малороссийская песня. Знакомые строчки вдруг каким-то бисером начинали рассыпаться, завораживая блеском совсем иных граней, прежде незнакомых тебе.

— Он был очень солнечный, Пушкин, — добавлял он тихо.

И верилось: да, он солнечный!

После университета все разъехались кто куда. Наш Толик не сразу, но вернулся на родину, в Сатку. Когда узнали, где работает, подумалось: тяжело, но он сможет. Потому что этот парень знал не только Пушкина наизусть, но мог выдать под гитару целый букет самых пронзительных песен из Высоцкого. Мог и жестко сказать, по-мужски  так, что его поймут и самые отпетые с зоны, и простые работяги. И эти самые мальчишки, с детства лишенные отцовства, которых он видел теперь каждый день.

Уже через год-другой на стене его крохотной кухни появилась первая трофейная экспозиция: самодельные ножи и нунчаки, кастеты и обычные рогатки. Отдавали сами под взглядом его честных глаз.

Не хотелось снимать со стены и брать в руки эти полувзрослые «игрушки». Просто смотрел и удивлялся: как же это ему удается рассказывать и про честь Болконского, и про нравственность Пьера, и про кроткую Сонечку Мармеладову — им, у которых в ходу совсем иная доблесть.

Но что-то, должно быть, и в самом деле происходит в душах этих ребят. Что-то очень важное и хорошее! Как это произошло на одном из его открытых уроков по рассказу Валентина Распутина «Уроки французского», который глубоко тронул ребят. Это видно даже по любительским фотографиям, сделанным кем-то незаметно во время урока. Никакими комиссиями из гороно невозможно заставить ребят вот так  откровенно разинуть рты и пожирать очами своего учителя.

Незабытые «Уроки французского»

…Было это где-то в начале 90-х годов. Поздним летним вечером я возвращался из командировки в Челябинск. На попутке довезли до Сатки, откуда я и намеревался уехать домой последним автобусом. Автовокзал был уныло пуст, в зале ожидания  тоже никого. Оставалась надежда на кассу, но и она оказалась безнадежно закрыта. На такой случай заранее решил: расстраиваться не буду, поскольку в Сатке жил мой замечательный друг Анатолий Михайлович Егоров — переночую у него. Хотя и очень торопился: к утру должен был быть в редакции. Ну да что делать! Зато увижу старого друга. По известной российской недоверчивости пощелкал ногтем наглухо закрытую дверцу кассы и в тот же момент услышал за спиной целый хор дружной мужской компании, вваливавшейся в зал ожидания:

— Ну че, мужик? Не фортануло?

А ты газетенку-то свою не храни в саквояже: одну страничку постелешь на скамеечке, другой страничкой прикроешься…

— Гы-гы-гы… А мы т-те-е поможем!
Парней было человек шесть. Видно было, что недавно они крепко выпили. Для пустого зала ночного автовокзала почти в незнакомом городе исход был довольно ясен. Но вот что странно: мне не было страшно.

И только гораздо позднее, прокручивая этот эпизод, как кинопленку, понял причину своей «отваги». Я знал: через две улицы живет мой друг.

После очередной минуты тяжелой артподготовки ребятки решили браться за дело. «Самый авторитетный фраер», как мысленно обозвал я одного из них, большой рукой и довольно крепко взял меня за ворот. На толстом пальце на перстне блеснул огромный камень. В другой руке скрывался на эффектном старте еще не раскрывшийся нож. Следующая секунда была за мной. Блеф, замешанный на правде, — сильное и самое надежное оружие в таких ситуациях:

— Эту пику я, кажется, видел на кухне у Егорова…

Злая усмешка на лице сменилась открытой и доброй улыбкой:

— Какого Егорова? Анатолия Михайловича?

— А что, в Сатке есть еще один Егоров?

В это трудно поверить, но через несколько минут эти шестеро разудалых молодцев в буквальном смысле несли меня на руках по ночному саткинскому «бродвею», как они говорили. На руках несли два квартала! И все лишь потому что я был «другом Анатолия Михайловича». Еще через несколько минут мы уже стояли у подъезда их бывшего любимого учителя, с его незабытыми «Уроками французского». Но подниматься они не стали.

— Мы, правда, не знали, извините! Передавайте большой привет Анатолию Михайловичу!

После крепких рукопожатий у меня в руках оказалась бутылка кубинского рома. Потом этот «фраер», как мне рассказывали, после армии окончил институт, стал инженером и хорошим семьянином.

Голуби вместо эпилога

Знаете, очень хочется лично познакомить своего друга со всеми, кто его до сих пор не знает — с поэтами и учителями, и просто хорошими людьми. Ну а если все-таки поближе узнать не удастся, просто прочитайте хотя бы одно его стихотворение. Бесхитростное и доброе.

Времена меняются, манеры —
Это так обычно у людей.
Во дворах — собаки-бультерьеры,
А держали раньше голубей.
Из руин державу поднимали,
Все хотелось лучше и быстрей.
Каждый праздник люди запускали
Отчего-то в небо голубей...
Я вообще не против всех животных,
Евроокон и стальных дверей.
Только сердце хочет отчего-то
Вновь увидеть в небе голубей.

Подготовил Марат Гайнуллин