С биркой на груди. Ей до сих пор снится гарь концлагерных печей

У каждого свой осколок

Помните, как точно сказал однажды Александр Твардовский? «Дети и война — нет более ужасного сближения противоположных вещей на свете».

Но если все-таки по какой-то чудовищной несправедливости это случается, то такое живое свидетельство приобретает высочайшую цену. Сегодня уже даже самым младшим детям войны более 75 лет. Но каждый из них до конца жизни будет нести в себе свой осколок войны.

А накануне 75-летия Великой Победы советского народа над фашизмом такие воспоминания позволяют еще раз напомнить нам об исторической истине и продемонстрировать миру величие и трагизм событий Великой Отечественной войны.

Казалось бы, по отдельным вопросам исторического развития поставлены финишные точки, и дополнительные дискуссии представляются неуместными. И речь идет в том числе,об оценке преступлений фашистского режима в Германии по отношению к узникам концлагерей. Вместе с тем анализ различных современных комментариев по данному вопросу говорит об обратном.

И вот что обнаруживается. Несколько лет назад в Эстонии прошла выставка современного польского искусства, которая ориентировала посетителей на то, что в годы войны заключенным в Освенциме, оказывается, находиться было весело и забавно. А концлагерь Саласпилс, по мнению некоторых латвийских политиков, был не чем иным, как детским «оздоровительным лагерем».

Увы, но некоторые современные политики ничему у истории не учатся. И учиться, похоже, не желают.

И в этой связи более ценными становится воспоминания живых свидетелей функционирования гитлеровских «фабрик смерти».

Эти воспоминания действительно особенные. Их носители не любят погружаться в страшные эпизоды своей памяти. Тем более что долгое время официальные власти весьма прохладно относились к узникам лагерей смерти, считая их чуть ли не предателями Родины. Конечно, их мемуары могут представлять лишь краткий всплеск трагической эмоции, и они не содержат попыток научного анализа.

В то же время именно таким воспоминаниям нельзя не доверять. Именно они адекватно отражают историческую правду, которая и может стать самым сильным оружием против подлости ангажированных деятелей.

Их, чудом оставшихся в живых, чуть более ста — бывших малолетних узников фашистских концлагерей, для которых Челябинск давно уже стал родным городом.

Поезд шел в Польшу

У нашей героини, Надежды Ковбасюк, свои сны — о мирном небе, о счастье детей и внуков. Но почти каждую ночь сны эти прерываются застывшими в памяти лаем озлобленных немецких овчарок, запахом человеческих волос из печей крематория и гнилым вкусом хлеба из жмыха и опилок...

…Дощатый и уже совсем обветшалый дом, затерявшийся на тихой челябинской улице Омской. Дверь открыла пожилая, но еще бодрящаяся женщина. Приглашая за собой в комнату, она едва передвигалась.

— Ноги стали опухать, вот и хожу тяжело, как утка, — пояснила хозяйка. — Ну да не беда! И не такое видали…

Последние слова можно было понимать буквально, поскольку их произнес человек, который на себе испытал ужас тех «фабрик смерти». Но на воспоминания сама Надежда Зосимовна настроилась далеко не сразу.

Конечно же, в 1941 году пятилетняя Надя еще ничего не знала о таких концлагерях, как Саласпилс, создававшихся для лечения раненых фашистов. Их малолетние узники станут донорами, которые будут знать наизусть эти страшные графики, висевшие на стенах их бараков. Особенно ценной считалась кровь детей до пяти лет. Такая кровь считалась самой «чистой», не зараженной никакими инфекциями. И каждый малыш день и ночь жил в ожидании смерти. И почти каждый погибал прямо во время переливания крови, а их безжизненные тельца тут же сваливали в общую кучу. И эти картины тоже станут частью ее воспоминаний.

— Родилась я в 1936 году в Белоруссии, в Витебской области, в Дубровском районе, в деревне Холовья, — рассказывает Надежда Зосимовна (в девичестве Прудникова). — Сестра Ольга, 1930 года рождения, братья — 1922 и 1927 годов рождения. И вот что удивительно: сестре было 11 лет, когда началась война, а мне не было и пяти лет, но я все помню отчетливо, а сестра нет.

Деревня наша находилась в 150 километрах от Польши, и, когда началась война, немцы тут же и к нам пришли. Начали сжигать дома, а некоторые раскатывали под свои бомбоубежища. Стояли три-четыре месяца на одном месте: ждали, пока Днепр замерзнет. И когда река замерзла, нас погнали вместе со скотом. Это было зимой 1942 года. Немцы везли все награбленное. Моста не было, нас гнали по железной дороге, отца с матерью — со скотом. А потом погрузили в вагоны — и в Польшу. Там поместили в костел. Много людей к тому времени поумирало. Тех, кто остался, повезли в Мюнхен (лагерь Нордштрассе).

Нас называли «фашистами»

Завод сахарный разбомбили, на его месте построили бараки. Потом их разогнали по заводам. Вместе с сестрой они работали на авиазаводах. Мать тоже была в Германии, но ее она больше не видела.

Пололи поля. Освобождали их англичане. Многих, кто был поздоровей и покрасивее, одевали и забирали в Англию, а она — кожа да кости… Жили в бараках, пока их тоже не разбомбили. У многих был заворот кишок.

— Работали мы не только на полях, — вспоминает Надежда Зосимовна. — Самым страшным было очищать те самые печи, в которых сжигали людей. Как только печи немного остынут (ток пропускали по краям), тотчас запускали нас. Я была самая маленькая и самая худющая, вот меня первую и посылали в печь. Мы залезали в эти печи и все там вычищали, ссыпали в машины, а потом уже на поля. В пепле иногда попадались зубные коронки.

У каждого из нас была бирка на груди. Поздно вечером обливались холодной водой — и спать. Одно ведро — под нарами. Кормили очистками картошки, свеклы, хлеб — из опилок. Иностранные подчиненные, французы, поляки, нас не били, а вот немцы били. Но меня как-то не трогали: должно быть, слишком уж маленькая и щупленькая была.

Сжигали и умерших, и больных, и здоровых, и детей, и взрослых. До сих пор не могу смотреть фильмы про войну: любая деталь напоминает о тех ужасах.
В октябре 1945 года англичане довезли нас до границы, где долго держали. Шли постоянные проверки. Нас называли «немецкие холуи».

Помню, погрузили на площади под автоматом. Русские офицеры ехали в теплушках, а нас, раздетых, везли на платформах. Привезли в Витебск. Там — кто что даст. Жили в солдатских траншеях: поставим палатки, сена наложим — такой детдом получался.

В школу не хотели принимать, здесь называли нас «фашистами». Когда привозили американскую одежду, обычные ребята брали все себе, а старое снимали с себя и отдавали нам. Помню, ходили по заминированному полю, искали старые шинели, умудрялись как-то перешивать на себя.

Хуже чем пленные немцы

— Когда в марте 1953 года умер Сталин (в те дни мы как раз стояли в Москве, нас охраняли), нас повезли на Урал, в деревню Александровку Еткульского района, — продолжает рассказ Надежда Зосимовна. — Только в 13 лет я окончила четыре класса. Работала в сельском хозяйстве: дояркой, свинаркой, даже бригадиром. Здесь еще были немцы в лагерях, вольные. А нас поселили в конюшне. И жили мы гораздо хуже, чем пленные немцы в лагерях.

В 1961 году вышла замуж. Строила трассу «Бухара — Урал».

Первые четыре года после замужества не могла родить, были постоянные выкидыши. Врач говорил: «У вас истощение организма». А муж уговорил: «Пока не родишь, сиди дома».

Так вот и родились сыновья: в 1965 году Валера (сейчас он офицер) и в 1969 году Николай (стал электриком). После рождения детей снова на работу пошла. Была я маленькая ростом и очень худая. Но боевая была, компанейская, ходила в клуб и петь очень любила...

Очень часто вижу одни и те же сны: бежим от бомбежки, прячемся то в лесу, то в открытом поле. А ведь мы два года жили под бомбежкой, вначале в Белоруссии, а потом и в Германии. В моей бывшей деревне только один дом и остался невредимым. Как он выжил? Непонятно.

Но самый страшный сон — он из запахов. Запахов человеческих волос из печей крематория. Как почувствую их, так тут же и просыпаюсь среди ночи…