Правда через смех. Почему огромное количество спектаклей ставится интернетом

— Что стало поводом для появления ЦНЛ в 2016 году?

— У меня тогда было ощущение, что театр теряет зрителей, становится вещью в себе и для себя. Было обидно, потому что я помню времена, когда театр вообще и челябинский ТЮЗ в частности были интересными, когда нужно было потрудиться, чтобы достать билеты. Зрителям это было очень нужно. А потом эта потребность куда-то потерялась. Потерялась у самих театров. Мне казалось, что, если обратиться к современной драматургии, театр будет снова ближе к зрителю. В театре же считали, что классика лучше, а современная драма — это грязь, мат, чернуха. Тогда мы стали проводить читки в Молодежном театре. Это вызвало интерес, резонанс в городе. Но скоро руководство нам сказало: можете заниматься этим сколько угодно, но ставить современную драматургию в театре все равно не будут. Пришлось искать другую площадку. Мы продолжали двигаться в этом направлении, потому что обнаружили, что это не только приводит в театр новую публику, но и дает актерам тренаж.

— Каково это — быть независимым театральным проектом в Челябинске? С какими сложностями приходится сталкиваться?

— Давайте не будем про трудности. Да, они есть. И бог с ними. Дом актера нас пустил к себе, и мы благодарны безмерно. Штука в другом: у нас сейчас общество развернуто от будущего назад, в прошлое. Но ни театр, ни общество, ни отдельный человек не существуют без будущего. Оно должно планироваться, предсказываться, угадываться, о нем нужно мечтать. Жизнь без этого невозможна. А у нас будущее стало табуированным. Разговор о нем практически закрыт. Сначала мы столкнулись с этим в театре, потом в центре. Скорее, в этом сложность.

— В чем суть проекта?

— У нас дикое, странное название, которое выбрали зрители и с которым мы согласились. И, наверное, правильно, потому что оно фильтрует зрительный зал. У нас далеко не всегда употребляется ненормативная лексика. Критерий другой: насколько внятно, интересно и точно пьеса говорит о нас и нашем будущем. Главный критерий — правда: о нас сегодняшних, о нашем прошлом и, возможно, будущем.

Верность автору еще одно из наших обязательств. Мы не сидим и не думаем, как бы поставить пьесу так, как ее никто не ставил. У нас работа сводится к тому, чтобы угадать, а что же автор написал, и найти художественные средства выразительности, которые позволили бы зрителю это увидеть и услышать. Мы избегаем интерпретаций. Они, вероятно, возникают, но это не цель. Цель — как можно ближе подойти к правде, которую автор выражает. И если мы в какую-то сторону отклоняемся с этого пути, нам зрители строго на это указывают. Когда мы поставили «Сомнамбулизм» Ярославы Пулинович, нам сразу сказали: «Это недостаточно жестко».



— Как вы выбираете драматургов, пьесы?

— Моя природная склонность — в сторону драмы и трагедии. Но, как я уже сказал, критерий один — правда. Зрители предпочитают правду, выраженную через смех. Возможно, поэтому у нас много пьес Ивана Андреева, драматурга из Екатеринбурга. Были читки его пьес «Чихуахуа», «Гарпократия», «Веретеница», идет спектакль «Моя жена — Сталин». У Ивана есть парадоксальное сочетание: смешно и страшно одновременно. Или Ярослава Пулинович, известный по всей России и за ее пределами драматург. В ее пьесах очень точно сказано про нас. У нее слух на человека в наше время. Почему, например, «Сомнамбулизм» появился у нас в репертуаре? Там про кризис среднего возраста. И он не такой, как у Ива́нова в пьесе Чехова или у героев Вампилова. Мы решили затеять со зрителем разговор о том, как «жить не по лжи», о том, что такое вранье, как в этом вранье выживать каждому отдельному человеку... Вообще, мне сначала казалось, что мы будем работать преимущественно с уральской драматургией, но нет. У нас и москвичи есть (обожаемый Юрий Клавдиев, очень хочется прочесть его «Победоносца»), и тольяттинская школа (Михаил Дурненков и его «Утопия»).

— Какие вопросы вы ставите перед собой и находите ли ответы на них в пьесах современных драматургов?

— Мне интересны пьесы, которые не просто правдиво, реалистично отражают то, что происходит в мире, но и высмеивают наши страх, глупости, нелепости. Был период, когда шок в театре был уместен и оправдан, когда нужно было встряхнуть людей и сказать: «Посмотрите, что мы делаем, что творим! Результат нашей деятельности — это кошмар!» Сейчас это всем уже известно, и нужно искать выход, намечать, предполагать. Нужна другая точка зрения — как на все это смотреть, чтобы нас это не лишало сил, а, наоборот, чтобы появлялись силы для исправления ситуации. В пьесах Андреева, кстати, это есть.



— Часто ли вам приходится слышать определения «экспериментальный проект» по отношению к ЦНЛ?

— Да, меня периодически об этом спрашивают. Существует точка зрения, что из театра, что называется, «на обочину андеграунда» люди отходят искать другие формы, новый театральный язык, что это и есть эксперимент. Возможно, что-то из этого у нас и проскальзывает, но я не считаю это первостепенной задачей. Самый крутой эксперимент для меня — сделать спектакль, который приведет нас к современному зрителю, спектакль, который не стыдно смотреть, который смотришь взахлеб. И это должно быть сделано на уровне. У нас же некоторые до сих пор считают экспериментом поставить «Вишневый сад» на помойке. И человек, который это предлагает, уверенно считает себя крутым авангардистом. Я вот не считаю, что это круто. Это пустая забава, ерунда. А я не люблю бессмысленных вещей. Сейчас вообще появилось огромное количество спектаклей, поставленных интернетом...

— Вы имеете в виду, что можно зайти в интернет, посмотреть разные спектакли, взять что-то из каждого и выдать за свое?

— Да. «А вот давайте сделаем экран, и все это будет не в театральном зале, а мы куда-нибудь пойдем». Не потому, что это поможет адекватно выразить правду, заложенную в тексте, а потому что они увидели в интернете, как Тальхаймер так сделал или еще кто-то, и перетаскивают себе это...



— То, что называется хайп?

— Да-да-да! Это слово абсолютно все это дело отражает. Вы послушайте, как оно звучит идеально: хайп! Ап! Мгновенно, кратко, емко, громко! Но оно взлетает, лопается — и следов не остается. А хочется, чтобы у зрителя что-то осталось после просмотра. Я много лет работаю и по-прежнему убеждаюсь в том, что театр должен помогать жить. Это еще володинский тезис. Каким способом этого достичь — другой вопрос. У нас после каждого показа идут обсуждения. Это не формальная вещь. Нам важно остаться со зрителем с глазу на глаз, услышать и понять: произошло что-нибудь или нет? Или мы делали про одно, а зрители считали что-то совсем другое? Такое тоже было. И это важное качество современной драматургии: она отзывается в людях по-разному. Люди сидят на одном и том же спектакле, они пришли из одного примерно контекста, а видят разные спектакли. Не просто акценты смещаются, а тематически видят разное.