Старше Толстого. Но еще не вечер…

Он не созерцатель, а великий мастер оживлять время

В день, когда Марлен Хуциев приехал в Челябинск, Леониду Оболенскому исполнилось бы 111 лет. Традиции челябинского кинофестиваля внутренне связаны с именем этого человека, который сегодня во многом определяет славу города, его культуру, к которой несомненно причастен и наш герой.

Увидеть Марлена и умереть…

…Когда в камерный зал кинотеатра «Знамя» тихо зашел небольшого роста, седовласый пожилой человек, почти старичок, никто и не обратил на него внимания. Пробираясь с тросточкой вдоль стены, он так и дошел до сцены перед экраном, никем не замеченный. И только когда стали торжественно представлять гостя, зал будто спросонья зарукоплескал, и судорожно стали вытягиваться шеи: «Этот вот старичок, что ли…» А «старичок» уже заговорил и зал онемел. Перед нами стоял человек без столь знакомых всем очков с толстыми линзами — еще не привыкший без них созерцать мир после недавней операции на глаза. Да-да! Его удивительнейшие глаза — умные и по-детски наивные. Начисто лишенный звездности, мягкий, добрый, интеллигентный. Похожий на Оболенского. И как будто даже беспомощный. Но даже непосвященные вдруг почувствовали трепет: говорил Мастер…
Мой знакомый, побывавший на всех площадках фестиваля и видевший, как принимали Ренату Литвинову, заметил: «Старик, это все пена. Самое дорогое на фестивале — Хуциев. Это все равно, что увидеть Годара и умереть…»

Его «великость» родилась вместе с «Весной на Заречной улице». Поговорка «да это же 40 раз видели!» подходит буквально. Лучшая профориентация на долгие годы: молодежь ринулась в учителя и в сталевары. А главное — какой же это удивительно теплый свет, зажженный еще в 1956 году! И до сих пор он льется, идет и идет к нам, согревая новые сердца и души.

Сам Марлен Мартынович «разделил» пополам имя своего учителя во ВГИКе Игоря Савченко. В честь него Игорем назвал своего сына, а фамилией Савченко одарил героя «Весны…» в исполнении Николая Рыбникова.

Шестидесятники проводили «сверку часов» по его «Заставе Ильича» и «Июльскому дождю». А фронтовики, их дети, внуки и правнуки до сих пор не могут без слез смотреть его ленту «Был месяц май».

Письмо от Оболенского

— Имя Леонида Оболенского мне, конечно же, было известно: во ВГИКе ходили легенды о его невероятной личности, поразительной и даже авантюрной судьбе.

Потом случилось знакомство. Произошло это на знаменитом Московском международном кинофестивале 1963 года — том самом, на котором Большой приз получила лента Федерико Феллини «Восемь с половиной».

Причем произошло это так, будто мы всю жизнь знали друг друга. Мы шли вместе со своим другом, замечательным русским писателем Виктором Некрасовым. И я тогда же обратил внимание на одну любопытнейшую вещь. Кто видел фотографии Некрасова, тот может подтвердить: между Леонидом Леонидовичем и Виктором Платоновичем есть неуловимое сходство. В чертах лица, в пластике, в повадке, во всем прослеживается высочайшая интеллигентность, аристократизм.

Когда я собрался ставить фильм «Послесловие», произошла довольно занятная история. Я никак не мог найти актера на главную роль интеллигентного старика. Вначале попробовал Вацлава Дворжецкого, но он показался мне каким-то уж жалким. А этого персонажа жалеть ни в коем случае было нельзя. Это человек с большим достоинством, гордый. И тогда мне пришла мысль пригласить Леонида Леонидовича.  Я ему даю сценарий: почитайте! Но затем произошло невероятное. Леонид Леонидович, прочтя сценарий, отказался. Причем отказался необычным образом — в письменной форме. Передо мной было многостраничное толстое письмо, которое, что самое поразительное, мог бы написать именно герой этой картины. И он отказывается…

Я никак не мог объяснить этот парадокс. Скорее понял, если бы он вонзал, скажем, критические стрелы в сценарий. Вероятно, в силу своей исключительной деликатности все свои сомнения по поводу того, удастся ли ему эта большая и тяжелая работа, он облек в такую старомодную форму…

— Как-то я бродил по Пушкинскому заповеднику и вдруг заметил одну странную особенность. Лесок, поросль, время от времени с одной и с другой стороны попадались чередующиеся деревья. И я вдруг понял, что это такое: то была заросшая центральная аллея усадьбы. Все вокруг заросло дичью, а эта аллея продолжала обозначать путь. И вот эти могучие деревья, которые зарастают сорняком, и есть та самая путеводная дорога, которая должна нам помогать… Помогать в нашей жизни, сохранить все хорошее, что у нас есть. А в жизни одной из таких «аллей» остается Оболенский.

Если вы посмотрите фильм «Послесловие», увидите в главной роли Ростислава Плятта, совершенно не похожего на Леонида Леонидовича, вы все-таки, как это ни странно, почувствуете частичку Оболенского…

Зачем вам «синайская площадь»?

— В свое время мне приходилось добывать средства к постановке картины о Пушкине, которая так и не состоялась. Фильм получался очень дорогой и меня направили к тогдашнему министру финансов. Разговор был коротким. Главный финансист страны спросил меня, кто будет играть Пушкина, Натали и Дантеса? Дальше этого его интерес не распространялся.
Между тем картина-то как раз рассказывала о жизни Пушкина, о той закономерности возникновения истории дуэли. Идея фильма заключалась в том, что гений — это то, что созревает из одаренного природой человека. И когда он вызревает в гениального художника, то конфликт внутренний неизбежен. Один из эпизодов должен был сниматься на Сенатской площади. И мой потенциальный спонсор в сердцах воскликнул: «Ну зачем вам синайская площадь? Неужели вы так-таки не можете без нее обойтись?»

«Невечерняя»

— Ваша последняя психологическая драма «Невечерняя» снимается уже десять лет?

— Увы, так. В один год отмечались сразу две значительные даты, к которым можно было завершить фильм, — 150-летие со дня рождения Чехова и 100-летие со дня смерти Толстого. До чрезвычайности странно, но руководители культуры не проявили к этим датам абсолютно никакого интереса.

В этом фильме меня интересовали отнюдь не семейные проблемы Льва Николаевича, а две встречи его с Чеховым. Первая из них произошла в Москве, в больнице, где Чехов лежал с обострением туберкулеза после провалившейся «Чайки». Удивительное дело: сам Толстой вдруг решает навестить еще достаточно молодого Чехова. Вместо отведенных врачами 15 минут они проговорили два часа о бессмертии.

Второй диалог великих писателей происходит в Крыму, в Гаспре, на вилле графини Паниной. Причем снимался эпизод в подлинных апартаментах. На этот раз уже Толстой поправлялся после тяжелой болезни.

— Сходство актеров с их персонажами поражает…

— Все актеры нарочно взяты мало известные широкому зрителю. Артиста калужского театра Михаила Пахоменко утвердили на роль Толстого после первой же пробы. А как только Владислав Ветров оказался в гриме Чехова — с пенсне и бородкой — сомнений у меня не осталось никаких.

— Вообще впечатление такое, что это нечто за пределами кинематографа. Это некое оживление времени. Словно ты сам попадаешь на съемочную площадку и видишь то, что осталось за кадром. Усиливает впечатление и Софья Андреевна, со вспышкой магния пытающаяся запечатлеть своего великого супруга и его не менее значительного гостя.

— И это как бы история создания кадра, ставшего хрестоматийным. Видите ли, мне не хотелось идти в русле мейнстрима. Ставилась именно такая задача: восстановить время, чтобы поверили в реальность этих персонажей.

— Довольно неожиданный персонаж, возникающий в кадре, — Николай Второй, увидевший в кипарисовых зарослях писателя в толстовке и на коне. Государь император с почтением кивает в знак приветствия…

— Да, но виделись ли они там, в Ялте, или нет — сказать трудно. По крайней мере известно точно, что Толстой писал письма императору. До современника дошли выражения «Любезный брат мой…»

Ответил он или нет, но он был недоволен этими посланиями. У Толстого был пропуск по тропе царской. Очевидно, что после этих писем пропуск у графа отобрали. Все это отражается в диалогах Чехова и Толстого. Лев Николаевич рассказывает про государя: закурил-де папиросу и пошел Россией управлять…

 — В фильме ваши герои не только говорят о вечном, но и шутят, чай пьют…

 — Да-да. Толстой даже разыгрывает Чехова: будто бы императрица очень любит рассказы Антона Павловича. А ей, мол, говорят: «Какие рассказы? Он пьесы пишет!»

— А зачем он пишет пьесы? Нельзя! Пусть рассказы пишет. Потому что рассказы смешные. Русский человек посмеется — работать будет лучше…

— Кстати, отчего такое название — «Невечерняя»? Это же, кажется, из цыганского романса? Может быть, понимать надо так: «еще не вечер»?
 

— Да-да, еще не вечер! Но беда, знаете ли, в другом. Вот ведь какая история со мной приключилась: вначале я стал старше Лермонтова, потом — старше Пушкина, потом — Чехова, а потом и Толстого — ужас, ужас. Нельзя же так…

Марат Гайнуллин