Разглядеть потерянный рай. Более 70 лет он хранит свой, челябинский, кусочек войны...

Этот пятилетний мальчик на снимке еще не знает, что через три года война застанет его в блокадном Ленинграде, а еще через год он будет жить в Челябинске.

И спустя еще четверть века он, Александр Павлович Тимофеевский, станет известным российским поэтом и писателем, лауреатом многих престижных литературных премий. При всем при том — автором двух десятков детских песен, автором сценария трех художественных фильмов и 35 мультфильмов. И с его помощью, пожалуй, одним из самых знаменитых детских советских хитов станет «Песенка крокодила Гены».

Поэт с четырех лет

— Александр Павлович, почему все-таки такой странный эффект вышел: у большинства советских людей «Песенка крокодила Гены» ассоциируется с именем Успенского?

— Все фильмы, где фигурируют Чебурашка и крокодил Гена, созданы по сценариям Эдуарда Успенского. Все песни к этим фильмам написаны им же, и только одна — «Пусть бегут неуклюже» — мною. Естественно, что у публики и эта песня ассоциируется с именем Успенского.

— Как сегодня сами относитесь к успеху песенки про крокодила Гену?

— Никак я не отношусь к этому успеху. Главная моя работа — это маленькие поэмы, где я стремился осмыслить время, в котором живу. Интересующихся отправляю к сборнику «Краш-тест» и к «Журнальному залу» в Интернете. Когда был маленьким, хотел две вещи: быть летчиком и поэтом. Стихи начал писать с четырех лет. Тетка моя, Екатерина Павловна Тимофеевская, была замечательная русская поэтесса. Уже будучи взрослым человеком, я спрашивал у нее:

— Какие стихи лучше: те, что я сейчас пишу, или те, что писал в детстве?

— Конечно же, те, что писал в детстве, — неизменно отвечала Екатерина Павловна.

«Саша, ты Сирано»

— Вы рассказывали, что были свидетелем похорон Сталина…

— Чтобы объяснить, как я прошел через вторую Ходынку в день похорон Сталина и остался жив, можно написать целую повесть. Ограничусь словами: «Видел Сталина в гробу». Через год написал:

На что уж был он лют и строг,

Но, знать, всему приходит срок,

Весной под звон капели

Усатого отпели.

А за 14 лет до этого, шестилетним мальчишкой влюбился в принцессу.

— ?

— В Светлану Аллилуеву, дочь Сталина. И мечтал, что, когда вырасту, обязательно женюсь на ней…

Потом появился Каплер… Каплер вообще был замечательным педагогом, мастером драматургии и на редкость теплым, обаятельным человеком.

И мой длинный нос привлекал всеобщее внимание. Каплер говорил: «Саша, ты Сирано». Я набирал ртом побольше воздуха и выдавал экспромт: «Сирано я, Сирано. Под таким родился знаком. Люся Каплер, мэтр кино, звал меня де Бержераком».

Стихи были написаны через много-много лет после окончания института.

— Расскажите о вашей встрече с Пастернаком.

— Встреча эта произошла так. Я приехал к Пастернаку во время шабаша, устроенного властями в связи с его романом. Приехал вдвоем со своей подругой. Короче, в труднейшие для поэта времена к нему без предупреждения ввалились два незваных гостя. Борис Леонидович принял нас с отменной деликатностью. Мы пробыли у него часа два. Вот неожиданности, которые мы от него узнали. Он пишет сейчас исключительно прозу. Каждый день по рассказу. (Спрашивается, где эти рассказы?). Самым замечательным своим поэтическим произведением считает «Вакханалию». Мы, конечно, говорили, что знаем и любим его поэзию и всей душой с ним. Быть может, это хоть немного скрасило бесцеремонность нашего визита. Давал ему свои стихи. Потом получил от него письмо, в котором он писал, что стихи очень музыкальны. Письмо Пастернака, к сожалению, пропало.

Позднее я понял, что Пастернак был примером высочайшего благородства для поэтов и писателей своего времени.

— А какой вам запомнилась Фурцева?

— Я встречался с Фурцевой на кустовом совещании кинематографистов Средней Азии и Казахстана. Мы сидели за круглым столом в кабинете Екатерины Алексеевны. Нас было не так уж много. Фурцева в двух шагах от меня кричала на режиссера Кимягарова: «А фильмы за вас кто снимать будет? Пушкин, что ли? Слава богу, он умер!» Согласитесь, не самая удачная шутка. Но с другой стороны, она не стеснялась учиться у своих подопечных. Во всяком случае, могла дать сто очков вперед нынешним руководителям культуры.

Поэзия — сестра религии

— Но мы сильно забежали вперед. Давайте вернемся в детство…

— Родился я в Москве, в районе Лефортово, на Госпитальном Валу, 13 ноября 1933 года. Бабушка моя, Юлия Васильевна Наседкина, была удивительная женщина. Бабушка и тетка, обе они помнили большие отрывки из Гомера. Но запомнился теткин голос, когда она читала наизусть: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелесова сына..» и так далее... (Гнедич называет богиней музу). Бабушка вылепила меня, сделала. Если во мне осталось что-то доброе, разумное, это дело ее рук.

Она была знакома с Буниным и даже была в него влюблена. Прекрасно знала его рассказы, стиль и язык.

Когда юношей в Ленинской библиотеке я впервые открыл «Суходол» и «Антоновские яблоки» в издании «Маркса», я услышал голос бабушки… Главное — это то, что бабушка и тетка научили меня любить поэзию. Я думаю, что поэзия — сестра религии. Поэты видят зорче других, и им удается разглядеть потерянный рай. Но вот выживет поэзия или нет, для меня загадка.

Помню, как в годы репрессий Гоголя читали вслух. Кстати, о чтении. В одной телепередаче я услышал: «Как привить детям любовь к чтению?» — «Надо читать им хорошие книги».

Неточно. Надо детям читать любимые книги.

125 граммов жизни

— Война началась для вас в блокадном Ленинграде…

— Да, там я прожил первую зиму блокады, уже давали 125-граммовую пайку хлеба. Видел, как горели Бадаевские склады… Могу еще добавить, что видел вокруг себя замечательных людей — веселых, остроумных, неунывающих. Героев — иного слова не подыщешь. Таких больше не видел нигде и никогда.

В мозаике воспоминаний того года — немецкие листовки, которые сбрасывали с самолета. До сих пор помню слова: «Миленькие дамочки, не копайте ямочки. Наши таночки пройдут — ваши ямочки сомнут».

— На Урал вы эвакуировались, значит, в 1942-м?

— Да, весной 42-го года мы с мамой приехали в Челябинск. Там поступил в школу.

Хорошо запомнил первый день в челябинской школе. Во дворе школы лежало бревно. Я собрал ребят, и мы стали это бревно катать, и я кричал: «Эй, дубинушка, ухнем! Ой, зеленая, сама пойдет! Подернем!» Я очень любил веселиться.

Но сама школа оказалась столь неинтересной, что ничего из этого вспомнить, увы, не могу. Помню только, что довольно-таки много читал. Книгу держал перед собою, не выпускал из рук, даже переходя улицу. Мама устроилась работать библиотекаршей, и я приходил к маме в библиотеку, забирался по лесенке наверх, чтобы читать книги.

А школу терпеть не мог. Книги, только книги — таким уж я был скверным учеником...

Слева поэты, справа эстеты

— Жили мы в Челябинске у бабушки по материнской линии, Марии Григорьевны Нестор. Жили в коммунальной квартире в доме на улице Цвиллинга, недалеко от здания, в котором ныне находится Челябинский институт культуры и искусств.

Запомнился такой случай. Мы с маленькой сестренкой таскались по городу. В витрине игрушечного магазина увидели тряпочного слона. Конечно, в нашем безыгрушечном детстве аляповатый слон казался чудом. Мы помчались домой, вскрыли ящик стола, забрали едва ли не все деньги, которые были в доме, и слон был куплен. Обман и воровство были быстро обнаружены. Подробности наказания запомнились очень хорошо.

— Жили у бабушки... А где же ваши деды?

— Дед по отцовской линии, Павел Ильич Тимофеевский, профессор медицинской академии, в годы Первой мировой войны разработал и внедрил систему эвакуации раненых с поля боя, в том числе и с помощью технических средств. Дед был врачом, ученым, работал с Бехтеревым. Дед по материнской линии, Александр Александрович Нестор, был одним из руководителей Челябинского тракторного завода.

Вот так вот с дедами! Но я еще не закончил про свою бабушку, к которой мы приехали в Челябинск. Она была молодой еще женщиной. Однако с тремя детьми прошла к тому времени весь тот путь, который описывается в толстовском «Хождении по мукам».

К ее портрету можно добавить еще вот что. В годы войны она работала в Челябинске на радио. Сотрудники сложили о ней песню, где был такой куплет:

Марья Григорьевна Нестор

Ходит с букетом мимоз,

Слева поэты, справа эстеты,

В сердце — Ильменский колхоз.

«Ильменский колхоз» — Ильменский заповедник, о котором не раз писала бабушка. С бабушкой и мамой в Челябинске подружился удивительный и прекрасный человек — писатель Давид Яковлевич Дар, который приехал с фронта после ранения на побывку. Этот чудак был удивителен тем, что говорил и писал так, как никто не говорит и не пишет. На всю жизнь запомнил его стихи:

Я встретил двух старых евреев,

Седых и седобородых,

Скорее, скорее, скорее,

Скорее уйдем от народа.

Хочу в полумрак синагоги,

В неистовство ваших молений.

Ищу я ответ не у Бога —

У вас я ищу утешенья.

В конце беседы Александр Павлович обратился ко всем челябинцам с просьбой: «В Челябинске жил, работал и умер архитектор Илья Владимирович Талалай, мой любимый сводный брат. Если кто-нибудь знает, как связаться с его родственниками или друзьями, сообщите, я буду счастлив!»

Фото из личного архива Александра Тимофеевского

Читайте также:

Хроника оживших героев.  Завтра, 19 февраля, в музее ЧТЗ будет представлена книга о Танкограде

            К 70-летию Победы. Фронтовые письма, словно ангелы небесные, спасали жизни

             Пусть без погон, но я — солдат!  До последнего дня ему снился вкус гнилого хлеба из опилок

             К 70-летию Победы. Челябинские крестьяне собрали 90 миллионов рублей для 150 танков

  Эхо блокадной зимы. Она зубами вгрызалась в мерзлую землю в надежде обрести пищу и выжить

 К 70-летию Победы. В списках не значился

              К 70-летию Победы.  Прадед и его горящий танк

   К 70-летию Победы. Объектив челябинца запечатлел печи Майданека и предчувствие Победы

  В Челябинске живет единственный оставшийся в живых участник парада в Москве 7 ноября 1941 года

             Николая Беха называли заговоренным. 70-летию Победы посвящается