Война за колючей проволокой. Воспоминания челябинского историка подтверждают, что информационные войны были и раньше

Об этих событиях наш земляк, Семен Анисимович Сидоренко, узнал за колючей проволокой, находясь тогда в германском плену. В те дни он еще не знал, что ему предстоит более четверти века проработать на кафедре истории СССР Челябинского пединститута (ныне университет) и стать первым профессором отечественной истории Южного Урала. Не знал, конечно, и о том, что он напишет воспоминания, которые сегодня бережно хранятся в семейном архиве его дочерьми.

Аспирант-доброволец

Одна из дочерей, профессор кафедры отечественной истории и права Челябинского педуниверситета, доктор исторических наук Надежда Сидоренко, согласилась рассказать об этих воспоминаниях отца.

— Война застала Семена Анисимовича в Ленинграде в период обучения в аспирантуре, — говорит Надежда Семеновна. — В числе первых выпускников исторического факультета Ленинградского госуниверситета 1940 года отец подал заявление о добровольном вступлении в народное ополчение. В августе 1941 года в составе отряда особого назначения для действий в тылу врага, состоявшего из студентов, аспирантов и преподавателей, владевших немецким языком и достаточно подготовленных физически, был переброшен за линию фронта.

В течение девяти месяцев, в самое тяжелое для страны время, находился в прифронтовой полосе, откуда были угнаны советские люди. Сохранились разведданные, что только в течение двух первых недель отрядом было совершено 14 боевых операций, уничтожено 6 бронемашин, 6 грузовиков, танкетка, 2 штабные машины, 176 фашистов.

Отец нам еще в детстве рассказывал о том, как в одной из деревень он был взят в плен: хозяева испугались мести немецких оккупантов и выдали его: не здешний, мол, не деревенский, пропах дымом — значит, партизан…

Живые скелеты

Осенью 1942 года Семен Анисимович оказался в Северо-Западной Германии, в распределительном лагере, огороженном несколькими рядами колючей проволоки. Сюда привозили военнопленных. Здесь они проходили карантин, здесь их морили голодом, отбирая наиболее крепких для отправки впоследствии на работы и выявляя коммунистов с целью физического уничтожения.

Можно только догадываться, какие страшные испытания, какие моральные и физические страдания ему пришлось вынести. В конце концов он оказался в так называемом бауэрском (крестьянском) лагере — в местечке Мольберген населенного пункта Эрмке.

После войны все пережитое, как незаживающая рана, точило его сердце и сознание. Он сам признавался, что с годами у него возникло желание написать обо всем. Так, в канун 15-летия Победы появилась рукопись объемом более 130 страниц машинописного текста, названная «В бауэрском лагере». 

Откроем эту рукопись. Вот, читаем: «…их привезли сюда из Бремена, где они работали на заводе и оказались больше не в состоянии работать. Они были измучены значительно больше еще, чем мы. На них жутко было смотреть. Особенно обращал на себя внимание москвич Поршнев, мужчина лет 35, крупного телосложения. Это был буквально скелет, и прямо удивительно, как еще кожа сдерживала кости. Он уже плохо передвигался.

Перешагнуть через порог для него был огромный труд, он часто падал, и я каждый раз вздрагивал. Сейчас, думаю, рассыплются кости.

Разговоры в лагере в первый вечер и в первое время вообще сводились главным образом к тому, кто, чего и сколько скушал.

Измученные люди замертво засыпают, но не мертвецким сном. Ночью лагерь наполняется сплошным стоном, то там, то здесь раздаются раздирающие душу надрывные выкрики: некоторым мерещатся, видимо, ужасы больших лагерей, зверства, свидетелями и жертвами которых они были…»

Газеты для пленных

Немецкое командование присылало в лагерь газеты, издававшиеся на русском языке специально для советских военнопленных. В этих газетах на первом листе печатались сводки-сообщения верховного командования о победах немецкой армии, о том, что они занимают Волгу, Кавказ.

Это удручающе действовало на людей.

«Ничего интересного и отрадного для нас не было и в немецких газетах, которые я просматривал, можно сказать, систематически,— вспоминал Семен Анисимович.— Но вот уже в ноябре я заметил, что фронт стабилизировался, наступление на Волгу и форсирование, о чем заявлялось в газетах ранее, захлебнулось. А потом появились два фронта: под Сталинградом и на Дону, следовательно, Сталинград отрезан. Убедившись в этом, я с радостью сообщил в лагере всем, что немецкие войска под Сталинградом отрезаны».

Информационная война
— Как историк, привыкший анализировать факты, отец понял значение Сталинградской операции и продолжал следить за сводками, — говорит Надежда Семеновна. — Читайте, что он пишет здесь:

«В одной из статей, как мне показалось, было довольно объективное описание боев в Сталинграде. Подчеркивалось, что немецким войскам приходится брать с боем не только каждый дом, но каждый этаж, а бой завершается на крыше дома. В этой же статье говорилось, что вместе с советскими солдатами в защите города принимают участие «цивильные», т. е. гражданское население, в том числе и дети.

В эту ночь я долго не мог уснуть: в голову одна за другой приходили различные мысли, воспоминания. Представлялись ожесточенные бои под Сталинградом. Видимо, немцам дают хороший отпор, что вынуждены так писать в своих газетах. А может быть, нарочно сгущают краски, преувеличивают героическое сопротивление наших войск, чтобы сильнее похвастаться потом своей победой? Ведь они же все время в газетах выражали надежду, что скоро Сталинград будет взят. Хвастаются, что пустили там в ход вновь изобретенный сверхскоростной пулемет. В газетах и журналах печатали стихи о Волге, помещали цветные фотографии из жизни калмыков. О, гады! Как далеко зашли.

Неужели пойдут за Волгу? А там — Урал, Сибирь… Нет, это невозможно. Раз уже сумели остановить на Волге и образовать фронт на Дону, значит, наступил перелом. К тому же и англичане усилили бомбардировку».

Весть о капитуляции

«События под Сталинградом продолжали развертываться, — читаем в воспоминаниях Сидоренко. — В газетах появились сообщения о переброске продовольствия и боеприпасов немецкой армии под Сталинград самолетами. Значит, скоро конец. Я усиленно следил за газетами, немецкие газеты запрещалось читать военнопленным, и их не было в лагере, их можно доставать только у бауэров, и то под видом курения, но свежие.

И вот, наконец, появилось долгожданное сообщение о капитуляции армии Паулюса под Сталинградом с объявлением трехдневного траура в Германии. Прочтя это сообщение, я чуть не закричал: «Ура!» Но сдержался. Не потому, что побоялся охраны. Я в это время забыл о ней. А потому, что подумал, побоялся, что, может быть, неправильно понял, неправильно перевел. Я перечитал еще и еще раз. Сомнений нет. Но за это время я уже несколько успокоился и поэтому сказал более сдержанно:

— Радуйтесь и веселитесь, кто верил и не верил. Немецкая армия под Сталинградом капитулировала.

Это сообщение произвело сильное впечатление на товарищей и вызвало большой восторг. Каждый выражал его по-своему. На минуту даже, казалось, все замерли. Как будто поперхнулись, видимо, не находя слов, затем прорвалось:

— Вот это да! Здорово! — чуть не подпрыгивая, говорили одни.

Но были и такие, которые молчали. И молчали они не потому, что не были рады этой вести, а потому, что еще не верили. Кто побывал в лагерях, тот знает, что почти ежедневно там пускались различные слухи… Не один раз были известия о заключении мира с Германией. Не один десяток раз говорили, что немцы уже взяли Ленинград, а Москва в окружении и что вот-вот возьмут ее. А потом выяснялось, что это ложь и неправда».

Победа под Сталинградом укрепила веру в победу, преобразила людей. Стремление к сопротивлению возрастало.

Однако фашисты после сталинградской катастрофы надеялись взять реванш.

За чтение газет — в концлагерь

Несмотря на ужесточение охраны, пленные продолжали внимательно следить за немецкой прессой. Установили строгую очередь на каждый день — кто должен приносить газету в лагерь. Кроме газет читали листовки, сбрасываемые с самолетов. Все они передавались Семену Анисимовичу для перевода. Читать их приходилось с соблюдением особых предосторожностей, ведь за чтение немецких газет военнопленных отправляли в концентрационные лагеря, а за чтение листовок вешали на месте.

Кроме газет и листовок Семен Сидоренко нашел еще один источник информации — радио. Вместе с батраком-немцем стал слушать англо-американские и советские радиопередачи, которые шли на немецком языке в определенное время и на определенных волнах. Это было не менее опасно. Страницы окружной газеты постоянно сообщали о фактах приговора к заключению в концентрационные лагеря за прослушивание и распространение вражеских радиопередач.

Непросто было также передать полученную информацию остальным пленным.

Охрана запрещала после отбоя разговаривать, нарушение этого запрета часто являлось поводом для избиения. Приспособились так: еще до отбоя обычно в раздевалке информировали двух-трех товарищей, а они затем, когда все укладывались на нары, делали сообщения для всего лагеря: один говорил, другой добавлял, так что по форме получался как бы обычный разговор или переброска анекдотами. А смех, которым иногда прерывался разговор, еще более убеждал охрану в легком содержании разговора.

Немецкие газеты по прочтении шли на раскрутку. Листовки же бережно хранились в соломе матрацев до утра, а утром их пленные брали с собой и разбрасывали по дорогам, преимущественно на перекрестках, там, где больше движется людей. При помощи пленных все листовки с полей и лугов перемещались на шоссе и тропы. «Поэтому мы вправе были считать себя если не внештатными пропагандистами, то хотя бы книгоношами антифашистской пропаганды…»

Клейменый, да не раб
«Охрана лагеря все чаще подновляла клейма на нашей одежде, чтобы они ярче были видны. Вся одежда советских военнопленных была заклеймена знаками «S. U.», что означает «Sowjetunion», т. е. Советский Союз. Знаки «S. U.» были на пилотке и шинели, на гимнастерке, на брюках, на груди и на спине, сзади и спереди.

— Клейменый, да не раб, — говорили по этому поводу наши товарищи. Уже и это хорошо, что люди в рабстве не считали себя рабами. Но этого мало. Надо об этом сказать самим немцам.

— Читайте! Завидуйте! Я гражданин Советского Союза! — процитировал я после очередного клеймения слова Маяковского, показывая на литеры своей одежды. Товарищам это понравилось.

— Сенька, переведи это на немецкий язык, — просили меня.

Теперь слова были переведены на немецкий язык. Их заучивали, проверяли друг друга, как бы сдавали зачеты. Готовились к очередной подкраске клейм.

Не как обычно унылыми, обвисшими, а бодрыми и радостными, с чувством ярко выраженной гордости, с поднятой головой, как на параде, шли к бауэрам из лагеря после очередного клеймения…

Необычной в этот день была и встреча с бауэрами. После обычного приветствия товарищи обращали внимание бауэра на свежеподкрашенные литеры и произносили на немецком языке слова Маяковского…

— Да, да,— отвечали на это бауэры, опуская при этом с каждым «да» голову на несколько градусов ниже. В обстановке победоносного продвижения Советской Армии слова Маяковского звучали очень убедительно».