Мозг не по Карнеги. Ася Казанцева в Челябинске опровергает мифы о медицине и психологии
19 Октября 2018
Фото: Вячеслав Шишкоедов
Благодаря Информационному центру по атомной энергии, одним из самых ярких участников Южно-Уральской книжной ярмарки в Челябинске стала известный в мире научный журналист и писатель Ася Казанцева.
Не стать офисным планктоном
— У вас это не семейственное — увлечение нейробиологией, психологией?
— Нет, моя семья имеет мало отношения к естественным наукам. Мои родители заканчивали политех, но почти не работали по специальности — мама начала заниматься техническими переводами, отец стал сисадмином, причем еще в самом начале девяностых, когда это была абсолютно новая профессия. Ну и в принципе родители не то чтобы очень интересовались нашим воспитанием, в многодетной семье в девяностые всем было слегка не до этого.
— То есть родители не мешали вам развиваться самостоятельно?
— Не мешали. Когда в старших классах я увлеклась биологией, мама и отчим охотно давали мне денег на нужные учебники, не препятствовали поступлению в медико-биологическую школу, хотя мама и недолюбливает медицину. К тому же они довольно долго поддерживали меня финансово, я перестала брать у них деньги только на третьем курсе биофака, в 20 лет. Это, конечно, обеспечило саму возможность его закончить.
— Но все-таки что послужило первым толчком к изучению этих наук?
— Люди — социальные существа, большую часть своих интересов они приобретают через общение. Моя подруга Маша собиралась поступать на медицинский, так что в нашей компании было принято разговаривать о плоских червях, митохондриях и цикле Кребса. Я, собственно, и сама думала, что буду поступать в Первый мед, но на школьной практике в морге неожиданно упала в обморок и решила, что не приспособлена к медицине. Чтобы это проверить, в первый год не пошла никуда поступать, а стала санитаркой в нейрохирургическом отделении Мариинской больницы, и там убедилась, что мне действительно нехорошо, когда у живых людей из головы мозги торчат. И когда привязываешься к пациентам, и они умирают.
Поскольку моя семья хотела, чтобы я все же куда‑нибудь поступила — к тому же тогда дедушка болел раком, и его надо было радовать, — то я пошла на биофак. Но ученым я себя никогда не видела, и думала, что учусь только ради корочки, а потом стану офисным планктоном. При этом лекции, которые нам читали, все равно были упоительно интересными, и я обильно пересказывала их у себя в блоге. Постепенно выяснилось, что это интересно не только мне. Аудитория быстро росла, и в ней появился мой первый работодатель. Так что с четвертого курса знала, что я научный журналист, и с тех пор верна этой профессии.
— Так что вы не считаете себя ученым?
— Конечно, я не ученый. Я не занимаюсь исследовательской деятельностью, не публикую научных статей. И у меня нет и не может быть никаких новаторских подходов и революционных идей. Это будет просто профнепригодностью.
Научный журналист — это не человек, а функция. Его задача в том, чтобы рассказывать о вещах, хорошо подтвержденных научными исследованиями. Пересказывать научный мейнстрим, те вещи, в которых сходится большинство практикующих нейробиологов. Просто делать это в упрощенной форме, так, чтобы было понятно человеку без биологического образования. Научный журналист не имеет права ни на какую свою экспертную позицию, на свое личное мнение, он ретранслятор.
Почему мы такие дураки
— Вы сейчас работаете над третьей книгой. В названиях первых двух есть ключевое слово «дураки». Вы какой смысл вкладываете в это слово?
— Уточним: этого слова нет в названиях, просто я его все время использую, когда коротко описываю, о чем книжки. Они обе — о человеческой иррациональности, просто первая в применении к нам самим, а вторая — в применении к окружающим людям.
Наша всеобщая проблема заключается в том, что мы эволюционировали совершенно не в тех условиях, в которых мы сейчас живем. Из-за этого мы часто поддаемся каким‑то искажениям в восприятии мира. Первая книга посвящена темному наследию биологической эволюции, которое нам сегодня очень мешает жить. Дело в том, что мы эволюционировали таким образом, что наши приятные эмоции были связаны с чем‑то полезным для выживания.
— Например?
— Люди и животные испытывают приятные эмоции, когда, например, нашли еду, убежище, победили в конкуренции, нашли полового партнера. Но люди в последние несколько веков настолько далеко шагнули в своем развитии, что нашли способы взламывать эту систему. В частности, изобрели наркотики — вещества, способные повысить уровень дофамина и эндорфинов в мозге без какой‑либо пользы для выживания. Более того, люди построили настолько развитую цивилизацию, что вредными внезапно оказались даже те вещи, от которых раньше была большая польза. Мы всегда жили в условиях, когда еды отчаянно не хватало, так что был очень большой смысл в том, чтобы находить ее и наедаться впрок, с запасом. А потом вдруг достигли стадии, когда еды стало более или менее достаточно. И сегодня людей с избыточным весом на планете намного больше, чем страдающих от недоедания. Просто потому, что эволюция нас к такому не готовила.
Вторая книжка посвящена универсальным особенностям мышления, которые тоже могли быть полезны в дикой природе, но дают сбои сегодня. Например, склонность видеть причинно-следственные связи там, где их нет, способствует вере в лженауку, допустим в гомеопатию.
— Вы в нее не верите?
— В нее не верит никто из тех, кто когда‑либо читал посвященные ей научные исследования. Гомеопатия работает так же хорошо, как плацебо. То есть… не очень хорошо. Плацебо может улучшить субъективное состояние человека, даже снять какие‑то болевые симптомы, но при этом не влияет на объективные лабораторные показатели, ну там состав крови, размер опухоли, емкость легких, другие подобные вещи. Гомеопатию много раз проверяли в контролируемых испытаниях и никогда она не достигала большего эффекта, чем просто сахарные шарики, над которыми никто не колдовал.
Но наш мозг конструктивно предрасположен к тому, чтобы запоминать совпадения между событиями. Если мы чем‑то заболели и съели сахарный шарик, после чего выздоровели, то для нашего мозга очень естественно сделать вывод, что мы выздоровели как раз именно благодаря этому. Хотя на самом деле люди выздоравливают потому, что у них есть иммунная система и всякие прочие полезные механизмы. Людям в принципе свойственно выздоравливать во многих случаях, даже если их не лечить.
— Ну хорошо, а если вот такая ситуация? Мама, верящая в гомеопатию, лечит ребенка, который в силу возраста еще не способен отличить плацебо от реально действующего лекарства, и все-таки вылечивает его.
— Да, и именно для этого придуман научный метод. Важно сравнить сто детей, которых кормили гомеопатией, и сто детей, которых кормили нормальными лекарствами, и посмотреть, кто выздоравливал быстрее. К тому же важен выбор критериев оценки: если мы, например, опрашиваем родителей, то вполне естественно, что их вера в лечение сказывается на их оценке состояния детей. Но, действительно, гомеопатия играет большую роль в достижении психического комфорта для родителей. Совсем запрещать ее, по-видимому, не имеет смысла. Другой вопрос, что важно не лечить ею серьезные заболевания.
Но гомеопатия — это еще не самая серьезная опасность. Гораздо больше проблем связано с антипрививочным движением. Родители отказываются прививать своих детей, и из-за этого болезни, которые считались почти побежденными, снова возвращаются в нашу жизнь. Еще одна проблема — ВИЧ-диссидентство, отрицание самого существования вируса иммунодефицита. Есть люди, которые в него не верят, и они не только умирают сами, но и успевают перед этим угробить своих детей.
Отчасти это связано с тем, что люди очень плохо осведомлены о современном состоянии дел в борьбе с ВИЧ. В начале девяностых телевизор рассказывал о том, что это смертный приговор. Но уже в 1996 году была изобретена высокоактивная антиретровирусная терапия, и сегодня человек, получающий современные препараты, живет не меньше, чем здоровый. А по некоторым данным, даже дольше, потому что лекарства останавливают размножение вируса, а сопутствующий им врачебный контроль помогает выявлять на ранних стадиях все остальные заболевания.
Но поскольку об этом забыл сказать телевизор, ведь на хороших новостях рейтинга не сделаешь, то многие люди до сих пор панически боятся ВИЧ. Причем до такой степени, что готовы отрицать, что он существует! В России десятки детей умерли от СПИДа только потому, что их родители сопротивлялись лечению.
Укрощение амигдалы
— Есть ли еще какие‑то не развенчанные мифы?
— Да, множество. Они циркулируют в обществе, кочуют из одной книги в другую. Если говорить о нейробиологии, то самый затасканный, конечно, о том, что мы используем наш мозг на 10 %. Это утверждение не имеет ни малейшего отношения к исследованиям, просто об этом было почему‑то сказано в предисловии к книжке Дейла Карнеги. Мысль всем понравилась и уверенно пошла в народ.
— То есть нет способа использовать мозг более эффективно?
— Мы в любом случае используем его на 100 %. Другой вопрос, что, конечно, образ жизни влияет на то, сколько полезной работы мы можем с помощью своего мозга совершить. В принципе, для мозга больше всего полезны три вещи: надо спать, двигаться и учиться. Причем именно в таком порядке. Сон нужен для обработки информации, накопленной за день, движение — для улучшения кровоснабжения мозга, а учеба, собственно, расширяет его возможности. Позволяет растить новые нейронные связи и соответственно более эффективно обдумывать проблемы и принимать решения.
— Как нейробиолог вы наблюдаете себя со стороны? И не мешает ли вам этот анатомический расклад самой себе?
— Наоборот, очень помогает жить. Когнитивные науки вообще очень гуманные и оптимистичные и позволяют яснее понимать, что происходит с тобой и с окружающими. Один из важных инсайтов — это осознание того, что мозг неоднороден. У нас есть иллюзия целостности нашей личности, но на самом деле разные отделы мозга постоянно конкурируют друг с другом, обращая внимание на разные аспекты ситуации, и наши итоговые решения в буквальном смысле определяются тем, кто кого перекричал.
— Пример?
— Безответная влюбленность. Ваш «центр удовольствия», прилежащее ядро, настаивает, чтобы вы предприняли какие‑то действия, а «центр страха», амигдала, предостерегает, что ничего не получится и будет только хуже. Хороший сценарий выхода из этого внутреннего конфликта и укрощения амигдалы — подключить разумную лобную кору и попытаться убедить себя в том, что влюбленность станет менее безответной, когда вы чего‑то достигнете в жизни, и, соответственно, сможете произвести впечатление на этого человека. Дальше вы берете уже существующий огонь мотивации и направляете его на что‑то полезное. Я так все книжки пишу.
Досье «ЮП»
Ася Казанцева, автор двух бестселлеров об иррациональном человеческом поведении: «Кто бы мог подумать? Как мозг заставляет нас делать глупости» (о том, почему мы такие дураки) и «В интернете кто‑то неправ! Научные исследования спорных вопросов» (о том, почему другие люди такие дураки). Первая удостоена премии «Просветитель», вторая вошла в 2017 году в шорт-лист этой премии. Сегодня Ася работает над третьей книгой — «Мозг материален», которая посвящена тому, как на наших глазах исчезает пропасть между психологией и нейробиологией. Ее лекции собирают аншлаги в самых различных аудиториях планеты — от Лондона до Владивостока.
— У вас это не семейственное — увлечение нейробиологией, психологией?
— Нет, моя семья имеет мало отношения к естественным наукам. Мои родители заканчивали политех, но почти не работали по специальности — мама начала заниматься техническими переводами, отец стал сисадмином, причем еще в самом начале девяностых, когда это была абсолютно новая профессия. Ну и в принципе родители не то чтобы очень интересовались нашим воспитанием, в многодетной семье в девяностые всем было слегка не до этого.— То есть родители не мешали вам развиваться самостоятельно?
— Не мешали. Когда в старших классах я увлеклась биологией, мама и отчим охотно давали мне денег на нужные учебники, не препятствовали поступлению в медико-биологическую школу, хотя мама и недолюбливает медицину. К тому же они довольно долго поддерживали меня финансово, я перестала брать у них деньги только на третьем курсе биофака, в 20 лет. Это, конечно, обеспечило саму возможность его закончить.
— Но все-таки что послужило первым толчком к изучению этих наук?
— Люди — социальные существа, большую часть своих интересов они приобретают через общение. Моя подруга Маша собиралась поступать на медицинский, так что в нашей компании было принято разговаривать о плоских червях, митохондриях и цикле Кребса. Я, собственно, и сама думала, что буду поступать в Первый мед, но на школьной практике в морге неожиданно упала в обморок и решила, что не приспособлена к медицине. Чтобы это проверить, в первый год не пошла никуда поступать, а стала санитаркой в нейрохирургическом отделении Мариинской больницы, и там убедилась, что мне действительно нехорошо, когда у живых людей из головы мозги торчат. И когда привязываешься к пациентам, и они умирают.
Поскольку моя семья хотела, чтобы я все же куда‑нибудь поступила — к тому же тогда дедушка болел раком, и его надо было радовать, — то я пошла на биофак. Но ученым я себя никогда не видела, и думала, что учусь только ради корочки, а потом стану офисным планктоном. При этом лекции, которые нам читали, все равно были упоительно интересными, и я обильно пересказывала их у себя в блоге. Постепенно выяснилось, что это интересно не только мне. Аудитория быстро росла, и в ней появился мой первый работодатель. Так что с четвертого курса знала, что я научный журналист, и с тех пор верна этой профессии.
— Так что вы не считаете себя ученым?
— Конечно, я не ученый. Я не занимаюсь исследовательской деятельностью, не публикую научных статей. И у меня нет и не может быть никаких новаторских подходов и революционных идей. Это будет просто профнепригодностью.
Научный журналист — это не человек, а функция. Его задача в том, чтобы рассказывать о вещах, хорошо подтвержденных научными исследованиями. Пересказывать научный мейнстрим, те вещи, в которых сходится большинство практикующих нейробиологов. Просто делать это в упрощенной форме, так, чтобы было понятно человеку без биологического образования. Научный журналист не имеет права ни на какую свою экспертную позицию, на свое личное мнение, он ретранслятор.
Почему мы такие дураки
— Вы сейчас работаете над третьей книгой. В названиях первых двух есть ключевое слово «дураки». Вы какой смысл вкладываете в это слово?
— Уточним: этого слова нет в названиях, просто я его все время использую, когда коротко описываю, о чем книжки. Они обе — о человеческой иррациональности, просто первая в применении к нам самим, а вторая — в применении к окружающим людям.
Наша всеобщая проблема заключается в том, что мы эволюционировали совершенно не в тех условиях, в которых мы сейчас живем. Из-за этого мы часто поддаемся каким‑то искажениям в восприятии мира. Первая книга посвящена темному наследию биологической эволюции, которое нам сегодня очень мешает жить. Дело в том, что мы эволюционировали таким образом, что наши приятные эмоции были связаны с чем‑то полезным для выживания.
— Например?
— Люди и животные испытывают приятные эмоции, когда, например, нашли еду, убежище, победили в конкуренции, нашли полового партнера. Но люди в последние несколько веков настолько далеко шагнули в своем развитии, что нашли способы взламывать эту систему. В частности, изобрели наркотики — вещества, способные повысить уровень дофамина и эндорфинов в мозге без какой‑либо пользы для выживания. Более того, люди построили настолько развитую цивилизацию, что вредными внезапно оказались даже те вещи, от которых раньше была большая польза. Мы всегда жили в условиях, когда еды отчаянно не хватало, так что был очень большой смысл в том, чтобы находить ее и наедаться впрок, с запасом. А потом вдруг достигли стадии, когда еды стало более или менее достаточно. И сегодня людей с избыточным весом на планете намного больше, чем страдающих от недоедания. Просто потому, что эволюция нас к такому не готовила.
Вторая книжка посвящена универсальным особенностям мышления, которые тоже могли быть полезны в дикой природе, но дают сбои сегодня. Например, склонность видеть причинно-следственные связи там, где их нет, способствует вере в лженауку, допустим в гомеопатию.
— Вы в нее не верите?
— В нее не верит никто из тех, кто когда‑либо читал посвященные ей научные исследования. Гомеопатия работает так же хорошо, как плацебо. То есть… не очень хорошо. Плацебо может улучшить субъективное состояние человека, даже снять какие‑то болевые симптомы, но при этом не влияет на объективные лабораторные показатели, ну там состав крови, размер опухоли, емкость легких, другие подобные вещи. Гомеопатию много раз проверяли в контролируемых испытаниях и никогда она не достигала большего эффекта, чем просто сахарные шарики, над которыми никто не колдовал.
Но наш мозг конструктивно предрасположен к тому, чтобы запоминать совпадения между событиями. Если мы чем‑то заболели и съели сахарный шарик, после чего выздоровели, то для нашего мозга очень естественно сделать вывод, что мы выздоровели как раз именно благодаря этому. Хотя на самом деле люди выздоравливают потому, что у них есть иммунная система и всякие прочие полезные механизмы. Людям в принципе свойственно выздоравливать во многих случаях, даже если их не лечить.
— Ну хорошо, а если вот такая ситуация? Мама, верящая в гомеопатию, лечит ребенка, который в силу возраста еще не способен отличить плацебо от реально действующего лекарства, и все-таки вылечивает его.
— Да, и именно для этого придуман научный метод. Важно сравнить сто детей, которых кормили гомеопатией, и сто детей, которых кормили нормальными лекарствами, и посмотреть, кто выздоравливал быстрее. К тому же важен выбор критериев оценки: если мы, например, опрашиваем родителей, то вполне естественно, что их вера в лечение сказывается на их оценке состояния детей. Но, действительно, гомеопатия играет большую роль в достижении психического комфорта для родителей. Совсем запрещать ее, по-видимому, не имеет смысла. Другой вопрос, что важно не лечить ею серьезные заболевания.
Но гомеопатия — это еще не самая серьезная опасность. Гораздо больше проблем связано с антипрививочным движением. Родители отказываются прививать своих детей, и из-за этого болезни, которые считались почти побежденными, снова возвращаются в нашу жизнь. Еще одна проблема — ВИЧ-диссидентство, отрицание самого существования вируса иммунодефицита. Есть люди, которые в него не верят, и они не только умирают сами, но и успевают перед этим угробить своих детей.
Отчасти это связано с тем, что люди очень плохо осведомлены о современном состоянии дел в борьбе с ВИЧ. В начале девяностых телевизор рассказывал о том, что это смертный приговор. Но уже в 1996 году была изобретена высокоактивная антиретровирусная терапия, и сегодня человек, получающий современные препараты, живет не меньше, чем здоровый. А по некоторым данным, даже дольше, потому что лекарства останавливают размножение вируса, а сопутствующий им врачебный контроль помогает выявлять на ранних стадиях все остальные заболевания.
Но поскольку об этом забыл сказать телевизор, ведь на хороших новостях рейтинга не сделаешь, то многие люди до сих пор панически боятся ВИЧ. Причем до такой степени, что готовы отрицать, что он существует! В России десятки детей умерли от СПИДа только потому, что их родители сопротивлялись лечению.
Укрощение амигдалы
— Есть ли еще какие‑то не развенчанные мифы?
— Да, множество. Они циркулируют в обществе, кочуют из одной книги в другую. Если говорить о нейробиологии, то самый затасканный, конечно, о том, что мы используем наш мозг на 10 %. Это утверждение не имеет ни малейшего отношения к исследованиям, просто об этом было почему‑то сказано в предисловии к книжке Дейла Карнеги. Мысль всем понравилась и уверенно пошла в народ.
— То есть нет способа использовать мозг более эффективно?
— Мы в любом случае используем его на 100 %. Другой вопрос, что, конечно, образ жизни влияет на то, сколько полезной работы мы можем с помощью своего мозга совершить. В принципе, для мозга больше всего полезны три вещи: надо спать, двигаться и учиться. Причем именно в таком порядке. Сон нужен для обработки информации, накопленной за день, движение — для улучшения кровоснабжения мозга, а учеба, собственно, расширяет его возможности. Позволяет растить новые нейронные связи и соответственно более эффективно обдумывать проблемы и принимать решения.
— Как нейробиолог вы наблюдаете себя со стороны? И не мешает ли вам этот анатомический расклад самой себе?
— Наоборот, очень помогает жить. Когнитивные науки вообще очень гуманные и оптимистичные и позволяют яснее понимать, что происходит с тобой и с окружающими. Один из важных инсайтов — это осознание того, что мозг неоднороден. У нас есть иллюзия целостности нашей личности, но на самом деле разные отделы мозга постоянно конкурируют друг с другом, обращая внимание на разные аспекты ситуации, и наши итоговые решения в буквальном смысле определяются тем, кто кого перекричал.
— Пример?
— Безответная влюбленность. Ваш «центр удовольствия», прилежащее ядро, настаивает, чтобы вы предприняли какие‑то действия, а «центр страха», амигдала, предостерегает, что ничего не получится и будет только хуже. Хороший сценарий выхода из этого внутреннего конфликта и укрощения амигдалы — подключить разумную лобную кору и попытаться убедить себя в том, что влюбленность станет менее безответной, когда вы чего‑то достигнете в жизни, и, соответственно, сможете произвести впечатление на этого человека. Дальше вы берете уже существующий огонь мотивации и направляете его на что‑то полезное. Я так все книжки пишу.
Досье «ЮП»
Ася Казанцева, автор двух бестселлеров об иррациональном человеческом поведении: «Кто бы мог подумать? Как мозг заставляет нас делать глупости» (о том, почему мы такие дураки) и «В интернете кто‑то неправ! Научные исследования спорных вопросов» (о том, почему другие люди такие дураки). Первая удостоена премии «Просветитель», вторая вошла в 2017 году в шорт-лист этой премии. Сегодня Ася работает над третьей книгой — «Мозг материален», которая посвящена тому, как на наших глазах исчезает пропасть между психологией и нейробиологией. Ее лекции собирают аншлаги в самых различных аудиториях планеты — от Лондона до Владивостока.
Поделиться
