Диалог с Островским. В Новом художественном театре Челябинска разразилась «Гроза»

У Евгения Гельфонда, руководителя Нового художественного театра и режиссера-постановщика премьерного спектакля «Гроза» по пьесе Александра Островского, свое понимание и видение пьесы, хоть он, по его собственным словам, и стремился свести режиссерскую трактовку к минимуму. В спектакле действительно нет каких бы то ни было отвлекающих внимание «маневров» — визуальных эффектов, игры света, музыкального сопровождения. Только актеры и текст. Только автор произведения и театральная труппа. Только зритель и стоящий перед ним артист.

Безвыходная ситуация

Подчеркнуто одинаковые костюмы, сшитые в одной стилистике и мягкой цветовой гамме. Несколько сколоченных из светлого дерева табуреток и передвижных лестниц, выполняющих роль моста. Белые «стены» с арками, повешенные в несколько уровней, одна перед другой, позволяющие актерам появляться и исчезать. Тихо и незаметно. Не таким представлялось мне «темное царство» города Калинова, когда я впервые читала «Грозу» в школе.

— Все минималистично. Спектакль очень тихий. Ничего лишнего, — поделился впечатлениями коллега, оставшийся в целом довольным просмотром. Но почему у меня так звенит в ушах, как будто я вышла с шумного концерта? Почему мне кажется, что на сцене было слишком много шума, слишком много голосов, суеты, постоянного, какого-то броуновского движения?  

«Гроза», поставленная в НХТ, перекликается с традициями режиссерской школы Всеволода Мейерхольда и Александра Таирова. Об этом в самом начале нам сообщает Режиссер (в исполнении Алексея Зайкова), который читает отрывок из вступительной речи Всеволода Эмильевича, произнесенной более века назад, в 1915 году. К слову сказать, версия «Грозы», созданная Мейерхольдом, была тогда подвергнута острой критике.

Далее перед нами разворачивается репетиция спектакля. Актеры играют актеров. Это вызывает странное ощущение, которое не покидает все первое действие. Передо мной не персонажи пьесы Островского, а актеры театра, которые готовятся выйти на сцену, находясь при этом в весьма, я бы так сказала, озорном настроении. Они ёрничают, отпускают шуточки, подтрунивают друг над другом. Реплики следуют одна за другой, наслаиваясь и создавая многоголосье. Это сделано умышленно? Или это следствие того, что пьеса только родилась и еще окончательно не окрепла?

Во время второго действия меня уже не отвлекала суета и многолюдность на сцене. Я, наконец, увидела и услышала персонажей. Стоит отметить, что в этом спектакле нет какого-то одного ключевого образа. Каждый важен. И каждый представляет собой неотделимую часть созданного сознанием Островского мира. Захватывающие внимание диалоги обрушивались один за другим, не давая перевести дух. Но все как-то встало на свои места. В первом акте я видела внешний мир, в котором обитают жители города Калинова, — жизнь жестокой, во многом беспринципной толпы. Во втором мне больше открылся внутренний мир персонажей.

В пьесе нет ни одного «хорошего», сильного характера, ни одного человека со стержнем. Помнится, в школе на уроках литературы мы анализировали пьесу «Гроза» через призму статьи Николая Добролюбова «Луч света в темном царстве», говорили об особом месте Катерины в этом страшном мире обыденности и тупого, бесчувственного, лживого и грубого мещанства. С тех пор образ героини ассоциировался у меня с противостоянием среде, с некой силой, способной восстать против «темного царства», пусть и таким нехристианским способом. Но здесь я вижу другую Катерину. В ней нет и доли бунта. Есть только какая-то усталость и разочарование, бессилие перед гнетом мира внешнего, внутренним хаосом и соблазнами.

В исполнении прекрасной Марины Оликер, актрисы тонкой, хрупкой, но довольно жесткой, Катерина открылась мне совсем иначе, нежели я думала раньше. В ней есть твердость и даже силы (несмотря на упомянутое выше бессилие). Но ее прыжок в омут в финале — это не протест. Это единственный для нее способ прекратить свои страдания, так как жить, как все, она не может. Лгать и притворяться тоже. Но и воспарить над всем этим, наполниться светом, взлететь, как когда-то в детстве, Катерина почему-то уже не в силах. И в этом весь трагизм ситуации. Безвыходной ситуации.  



Обличительный свет

Во втором акте действительно меньше суеты, передвижений, хотя накал конфликта растет. Ощущение, что в зале становится душновато. И как-то уже не до смеха. Оттого мне так мешало, когда кто-то из зрителей начинал смеяться. Это отвлекало даже больше, чем звонки телефонов (без которых, похоже, уже невозможно представить современный театр). «Смешные» моменты слишком отдавали какой-то бесовщиной. Вспомнилась другая постановка НХТ, «Бесы», которая в моем личном рейтинге спектаклей этого театра (да и вообще) занимает первое место. Они снова здесь. Ходят, юлят, корчатся, прячутся и снова на тебя выпрыгивают.

Связь этого спектакля с Достоевским действительно сильна. Прежде всего такой идеей: нет единичного греха. «Согрешив, каждый человек уже против всех согрешил, и каждый человек хоть чем-нибудь в чужом грехе виновен». Умом я эту фразу понимаю. А вот принять сердцем пока не могу. Но, видимо, придется. Потому что меня снова и снова заставляют об этом задуматься, хочу я того или нет.

Грех, какой бы то ни было, становится в «Грозе» от того страшнее, что персонажи пьесы научились себя убеждать в том, что это правильно, это нормально. Лгать — нормально. Прелюбодействовать — тоже можно. Считать себя центром мироздания — почему бы и нет? Пьянствовать — сколько угодно. Впадать в уныние и опускать руки, манифестируя собственное бессилие в попытках что-либо изменить, — и этим грешны…

Там, в Калинове, все это нор-маль-но! «В миру живем — без греха нельзя», — бросает в спину Катерине странница Феклуша (в блестящем, к слову, исполнении Евгении Зензиной). «Что ты, Катя? Как человек может за себя ручаться? Мало ли что случится!» — восклицает ее муж Тихон (Дмитрий Николенко) на просьбы Катерины взять с нее клятву, что она и подумать не посмеет о другом человеке в его отсутствие.

И это страшно. Страшно, потому что… это касается каждого. И сегодня в особенности. Сегодня, когда мы несемся по жизни сломя голову, только непонятно зачем. И чтобы не задумываться, чтобы лишний раз не сталкиваться с болью или пустотой, мы убеждаем себя, что все нормально, все правильно…

«Человек — не блоха. Ко всему привыкнет», — снова голос Феклуши. И, пожалуй, это самое страшное — привыкнуть к ситуации, в которой невыносимо жить, привыкнуть к недовольству собой, неудовлетворенности своей жизнью, невозможности быть таким, какой ты есть, быть честным с самим собой. Смириться с тем, что ты больше не умеешь летать, хотя когда-то умел…

Это страшная пьеса. И она не о бунте. Не о победе добра над злом. Нет никакого света в темном царстве. Вот что страшно. Но Катерина и не призвана всех переделывать, изменять мир к лучшему, помогать людям пробудиться, очиститься (как я думала раньше). Скорее, она призвана высветить людские пороки, заставить почувствовать их сильнее, острее. Вот что это за свет! Обличительный свет. Но не спасительный. И, как мне кажется, свет этот, или идея этого света, никуда не исчезнет, ибо она увековечена Островским и не потеряла своей актуальности. Это я вижу в «Грозе» Нового художественного театра, артисты которого сохранили обличительный характер пьесы. И это главное.